Она помолчала.

– И я ни разу не подумала, что прикосновение может принести радость при других обстоятельствах. С какой стати я подумала бы так? Откуда взялась бы подобная мысль? Так было, пока я не коснулась тогда вашей щеки. Не знаю, почему я это сделала. Я почувствовала прилив нежности к вам, потому что вы спасли меня от обвинения в убийстве. И к тому же запрет касался вас не полностью. Вы не были уроженцем Солярии. Вы не были – простите меня – подлинным мужчиной. Вы были порождением Земли. Внешность у вас была человеческая, но короткий срок жизни и склонность к инфекциям позволяли отмахнуться от вас как в лучшем случае от недочеловека. И вот, потому что вы спасли меня и по-настоящему мужчиной не считались, я могла прикоснуться к вам. И более того: вы смотрели на меня не с враждебностью и отвращением, как мой муж, и не с отработанным равнодушием, с каким смотрят на трехмерное изображение. Вы находились прямо передо мной на расстоянии протянутой руки, и глаза у вас были теплыми, полными сочувствия. И вы даже вздрогнули, когда моя рука потянулась к вашей щеке, я это заметила.

Она снова помолчала.

– В чем тут дело, я не знаю, Прикосновение было таким коротким, а физическое ощущение ничем не отличалось от того, которое я испытала бы, прикоснувшись к мужу, к другому мужчине и даже к другой женщине. Но это не ограничивалось физическим ощущением. Вы были рядом, вы обрадовались ему, я замечала у вас все признаки… нежности. И когда ваша кожа и моя – моя рука, ваша щека – соприкоснулись, мне показалось, что я дотронулась до ласкового огня, и он пробежал по пальцам, по руке, и я вся запылала. Не знаю, как долго это длилось – хотя, конечно, не более одной-двух секунд, – по время для меня остановилось. Со мной случилось что-то, чего я прежде никогда не испытывала, и вспоминая, много времени спустя, уже узнав его, я поняла, что испытала почти оргазм. Я попыталась скрыть…

Бейли, не осмеливаясь взглянуть на нее, покачал головой.

– Так, значит, я скрыла. Я сказала: «Спасибо, Элайдж», благодаря вас за то, что вы сделали для меня в связи со смертью моего мужа. Но еще больше я благодарила вас за то, что вы осветили мою жизнь, сами того не зная, показали, чем она богата, за то, что распахнули дверь, указали путь, открыли горизонты. Физически это был ничего не значащий пустяк, всего лишь прикосновение. Но оно стало началом всего.

Голос ее замер, она умолкла, вспоминая. Потом приподняла палец:

– Нет. Ничего не говорите. Я еще не кончила. У меня и прежде были фантазии: какой-то мужчина и я делаем то, что делали мой муж и я. Но что-то было другим… я не понимала, в чем именно… и чувствовали что-то другое – но что, я вообразить не могла, как ни напрягала воображение. И мне предстояло прожить всю жизнь, пытаясь вообразить невообразимое, и я бы умерла, как, полагаю, часто умирают женщины на Солярии… да и мужчины тоже… ничего не зная, даже после трех-четырех веков. Ничего не зная. Произведя на свет детей и не зная… не зная… Но одно прикосновение к вашей щеке, Элайдж, и я поняла. Удивительно, правда? Вы открыли мне то, чего искало мое воображение. Не механическую форму, не скучное неохотное сближение тел, но нечто такое, чего я и представить себе не могла в связи с этим. Выражение лица, свет в глазах, ощущение… неясности… доброты… нет, я не могу описать… Принятие, исчезновение страшного барьера, разделяющего двух людей, Наверное, любовь – слово, охватывающее все это и больше, больше. Я почувствовала к вам любовь, Элайдж, потому что… мне показалось… вы могли почувствовать любовь ко мне, Я не говорю, что вы меня полюбили, но вы могли бы… Вот чего у меня никогда не было. Хотя в старинных книгах говорилось об этом, смысл мне оставался столь же непонятным, как и когда герои в тех же книгах говорили о «чести» и ради нее убивали друг друга. Слово, я знала, но не осознавала, что оно означает. И сейчас не понимаю. Как было и со словом «любовь», пока я не дотронулась до вашей щеки. После я могла воображать… И на Аврору я прилетела, помня вас, думая о вас, без конца мысленно разговаривая с вами и веря, что на Авроре я встречу миллион таких, как Элайдж.

Она замолчала, погрузившись в свои мысли, а затем внезапно снова заговорила:

– Я их не встретила. Оказалось, что по-своему Аврора ничем не лучше Солярии. На Солярии секс был неприличен. Его ненавидели, и мы все избегали его. Мы не е могли любить из-за ненависти, которую вызывал секс. На Авроре секс оказался очень скучным. Его воспринимают спокойно, небрежно – так же небрежно, как дыхание. Когда возникает импульс, обращаются к кому-нибудь, кто кажется наиболее подходящим, и если тот или та не заняты чем-либо неотложным, совершается половой акт в наиболее удобной для обоих форме. Просто, как дыхание… Но какой экстаз дарит дыхание? Да, конечно, если подавиться, то, возможно, первый вздох после удушья будет исполнен невообразимого восторга и облегчения, но если вы всегда дышите нормально? А если никто добровольно не обходится без секса? Если его преподают детям на равных началах с чтением и программированием? Если детям полагается экспериментировать с ним точно так же, как играть? А, старшим детям помогать им?

Она вздохнула.

– На Авроре секс, дозволенный и доступный, как вода, не имеет ничего общего с любовью. Не более чем запретный и постыдный секс имеет отношение к ней на Солярии. И там, и тут детей мало и рождение их требует официальной санкции. А когда санкция получена, следует интерлюдия секса, назначение которого – зачатие и больше ничего. Секса скучного и тягостного. А если через положенный срок выясняется, что зачатия не произошло, мало кто согласен на повторение и приходится прибегать к искусственному осеменению. Со временем здесь, как и на Солярии, победа останется за эктогенезисом – оплодотворение и развитие эмбриона будут происходить в генотариях, а секс превратится в одну из форм общения и игры, что походит на любовь не больше, чем космическое поло. Элайдж, я не могла принять аврорианский взгляд. Я не так воспитана. С ужасом я искала секса – и никто не отказал, и каждый ничего не значил. Когда я предлагала себя, глаза каждого оставались пустыми и были, пустыми, когда он соглашался. Еще одна, говорили они, почему бы и нет? Они соглашались с готовностью, но и только. И прикосновение к ним ничего не давало – словно я прикасалась к своему мужу. Я научилась проделывать, что полагается, следовать за ними, принимать их руководство – но все это ровно ничего не значило. Я даже не обрела потребности проделывать это сама наедине с собой. Чувство, которое подарили мне вы, не повторялось, и со временем я оставила эти попытки.

– И во время всего этого, – продолжала она после паузы, – доктор Фастольф был моим другом. Он один на Авроре знал все, что произошло на Солярии. То есть так мне кажется. Вы же знаете, что достоянием гласности случившееся стало не целиком, и уж во всяком случае настоящая наша история осталась за пределами этой ужасной гиперволновой программы, о которой я слышала. Смотреть ее я отказалась. Доктор Фастольф ограждал меня от отсутствия понимания у аврорианцев, от презрения, которое они питают ко всем солярианам. Он ограждал меня и от отчаяния, которое мной овладело. Нет, мы не были любовниками. Я бы предложила себя, но к тому времени, когда у меня мелькнула эта мысль, я уже не верила, что чувство, которое вызвали у меня вы, Элайдж, когда-нибудь, повторится. Я решила, что, возможно, память сыграла со мной шутку, и сдалась. Я не предложила себя. И он не предложил. Не знаю почему. Возможно, он понял, что мое отчаяние было порождением моей неудачи найти в сексе что-то мне нужное, и не хотел усугубить его еще одной неудачей. Типичная его доброта – поберечь меня таким образом. Вот мы и не стали любовниками. Он просто был моим другом, когда я нуждалась в друге особенно сильно. Ну вот, Элайдж, полный ответ на заданные вами вопросы. Вы хотели узнать о моих отношениях с доктором Фастольфом, сказали, что вам необходима информация. Вот она. Вы удовлетворены?